— И ты, конечно, из-за этой ерунды опять расстроился? — спросила Маша Михаила.
— И из-за этой, и из-за того что, когда я к твоему приходу решил приготовить что-нибудь поесть и стал резать кусок мяса, только что вынутого из холодильника, нож выскользнул и я порезал себе до крови большой палец правой руки, что практически невозможно! Не иначе колдонул на меня кто-то. Вот, глянь, кое-как залепил я рану лейкопластырем, а кровь всё сочится.
— Бедный ты мой, бедный! Так расстроиться! Из-за такой ерунды! С кем не бывает! Мне бы твои беды! Дай-ка сюда свой пальчик, сейчас мы его перебинтуем и всё будет хорошо. Вот так! И что мы имеем в итоге? — спросила Маша.
— А в итоге мы имеем всего одно четверостишие, — сказал Михаил, — вот послушай:
«Снова заря Мандельштама встаёт над острогом, Напоминая и предупреждая о многом. В строгом остроге кончается срок — но меж строк Встретит ли завтра поэта зарёю Восток?»
— Ну что ж, — сказала Маша, — права была Ахматова, когда сказала — Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда… Всё-таки ты — молодец!
Тут зазвонил телефон.
— Вот видишь, и телефон подключили, а ты расстраивался!
Тяжёлый взгляд
— Вы так на меня посмотрели, как будто я вам сделала что-то плохое!
— Да нет, ничего плохого вы мне не сделали.
— Но вы так подумали и посмотрели!
— Да не смотрел я на вас. Я на расписание электричек смотрел.
— Ах, значит, если мне не восемнадцать, а восемьдесят один, значит на меня уже и смотреть незачем?
— На вас — незачем. Мне надо узнать, когда будет электричка.
И вообще, я вас в первый раз вижу!
— Зато я вас здесь частенько наблюдаю. Куда это вы всё время ездите?
— Я езжу в деревню собачку кормить.
— Ах, бедная собачка! Её ездют кормить! Ко мне вот никто не ездит, никто меня не кормит, я сама о себе забочусь, хоть и не собачка совсем.
— Ну, собачка сама о себе не может позаботиться, вот я её и кормлю через сутки. А сегодня новое расписание.
— Через пять минут будет ваша электричка! Никуда не денется. И всё же вы на меня так больше не смотрите.
— Как — так?
— Ну, недоброжелательно. Взгляд у вас тяжёлый.
— Я знаю, что тяжёлый. Но я на вас, повторяю, не смотрел. И зачем мне на вас смотреть?
— Ну, мало ли. Чем на расписание смотреть, посмотрели бы на меня, спросили, и я бы вам ответила.
— Не люблю заговаривать с незнакомыми людьми.
— Отчего это вы не любите?
— Оттого, что у каждого свои проблемы. Вот у вас, я вижу, проблема одиночества. Вы хотите, чтобы о вас заботились, чтобы с вами хотя бы поговорили. Неужели у вас никого нет, с кем бы можно было поговорить?
— Нет, никого.
— Как же так? А муж, дети, внуки, наконец?
— Мужа у меня и не было, и нет. Я всегда ненавидела мужчин и сторонилась их. Вот и осталась девушкой, то есть старой девой. Одинокой старой девой.
— Зачем же со мной тогда заговорили? Я ведь мужчина.
— Затем и заговорила, что ненавижу и вас как мужчину, потому что вы на меня посмотрели, как будто я вам сделала что-то плохое. А я ничего плохого вам не сделала.
— Это ясно. Ни я вам, ни вы мне — ничего плохого. Вон электричка показалась, давайте я вам помогу поднять вашу сумку, она, наверное, тяжёлая?
— Ах, не смейте трогать меня и мою сумку! Помощничек нашёлся! Я ни в каких помощниках не нуждаюсь и сама сяду, без посторонней помощи. И вообще, я передумала ехать!
Старушка повернулась ко мне спиной и стала переходить железнодорожные пути перед приближающимся поездом.
— Что вы делаете! — закричал я. — Вернитесь! — и потянулся, чтобы удержать её.
Машинист резко затормозил. Заскрежетали колёса. Из-под них посыпались искры. Но было уже поздно.
Цыганка Аза
— А вы верите в колдовство? В колдунов и колдуний? — спросил меня поэт Михаил Злобин. — Я, представьте себе, верю, а с годами всё больше и больше.
Ну, например, приехал я как-то в город Лесосибирск провести вечер поэзии.
Настроение прекрасное. В актовом зале краеведческого музея — битком, в коридорах стоят. Всем любителям интересно послушать лауреата Пушкинской премии, потомка самого Александра Сергеевича!
Читаю лучшие избранные стихи и вдруг чувствую: бац — по коленке, словно кто иглу вогнал!
Покачнулся я, но устоял, читаю. И вдруг — бац — по другой коленке, вторая игла… Присел я на стул, но продолжаю читать. И вдруг — бац — по горлу. И хрип вместо рифмы. Этакий бронхиальный спазм. Завершил я встречу по-быстрому и стал автографы раздавать.
— Что с вами, Михаил Иосифович, на вас лица нет! — спрашивает директриса музея.
Да вот так, мол, и так, объясняю.
— А, всё понятно, это на вас порчу наша непризнанная поэтесса напустила, Аза Купцевич. Посмотрите, вон она, в цыганском наряде, красная косынка на голове, в левом углу пристроилась. Кроме стихов чёрной магией занимается.
— Что за чепуха? — говорю.
— Вовсе не чепуха. Это у неё по наследству. Попробуйте встать со стула.
Я попробовал. Не получилось.
— Аза Петровна! Подойдите сюда! — строго сказала директриса музея. И через расступившуюся толпу желающих получить автограф подошла ко мне древняя сухонькая старушонка, лет под девяносто.
— Аза Петровна, прекратите, пожалуйста, ваши колдовские штучки.
— Что, подействовало? — усмехнулась старушка.
— Ещё как подействовало! — подтвердил я.
— Тогда, если разрешите мне мои стихи почитать, к концу чтения всё у вас и пройдёт!
— Да ради Бога! Но зачем вам всё это?
— Это не мне, это вам — зачем. Хочу доказать, что пора меня из непризнанных поэтесс сделать признанной и напечатать в одном из альманахов, которые вы издаёте.
— Ну, хорошо, читайте, а потом мы вместе отберём что-нибудь для альманаха «Милости просим», который сейчас в работе, — милостиво согласился я.
Целый час читала цыганка Аза стихи.
И — чудо! Всё у меня прошло.
И потом уже, поздним вечером, выпив на банкете коньяку, я даже станцевал «Барыню», чего со мною давно не случалось.
Престарелая поэтесса под влиянием алкоголя помолодела лет на 50 и тоже танцевала, сначала «Барыню», а следом и «Цыганочку» под долгие несмолкающие аплодисменты местных почитателей Музы и Бахуса.
Раздухарившись, я даже проводил её до дома, где она вручила мне пачку своих стихов для альманаха и на прощание сказала:
— Эх, где мои семнадцать лет?
Когда альманах вышел в свет, позвонил я Азе Петровне Купцевич, поздравил и:
— Как передать вам ваши 50 экземпляров? — спрашиваю.
— Как? Да очень просто! Я старая, мне ехать в ваш распрекрасный Абаканск тяжело и накладно А вы ещё о-го-го! Садитесь в поезд. Ночь проспите — и на месте. А я вас у здания вокзала встречу.
Днём — экскурсия по городу, чаепитие. А вечером презентацию альманаха в музее проведём.
Не хотелось мне ехать, но что поделаешь? 50 экземпляров — солидная пачка, тяжёлая, почтой не отправишь. Надо уважить престарелого автора.
Сел в поезд. Заснул. Проснулся.
А за окном вагона — Лесосибирск, центр лесодобычи и лесоэкспорта. Маклаково, если по-старинному.
Маклаки — это такие люди, которые были посредниками между продающими и покупающими. Менеджеры, если использовать современную терминологию.
Так что вполне возможно, что город скоро переименуют в какой-нибудь Таунменедж или Менеджсити.
Беру пачку книг в одну руку, дорожную сумку в другую.
Выхожу на перрон. Никого!
И вдруг чувствую: бац — игла по одной коленке, бац — игла по другой. И в горле дыхание бронхо-спазмом перехватывает.
Сел я на пачку с книгами и вижу: выходит из здания вокзала разлюбезная моя престарелая поэтесса, колдунья, магия чёрная, цыганка Аза.
Подходит она ко мне и спрашивает: — Что, подействовало?
И смеётся на весь перрон, и поёт голосом Аллы Пугачёвой, приплясывая:
— То ли ещё бу-удет!То ли ещё бу-удет!То ли ещё будет?О-го-го!
ДиН пьеса
Константин Миллер
Пьеса для Хармсов
В пьесе принимают участие:
Волшебная женщина Варя Поэт Даниил Хармс
Некая субстанция, очень похожая на Хармса
Сцена 1
Лето. Знойно. Жилое помещение без особых удобств для жизни. Посередине этого помещения стоит стол, за котором сгорбившись сидит человек и записывает на бумагу рассказ. Неожиданно для нас в раскрытое окно влетает женщина, одетая в нарядное розовое платье.
Женщина. Здравствуйте, Хармс, я — Летающая Варя!